С о д
е р ж а н и е
Глава 6.
РОА на Одерском фронте
По всей вероятности при создании РОА по русско-немецкому соглашению предполагалось
как можно скорее дать русским войскам возможность проявить себя на Восточном
фронте. Генерал Власов и штаб армии исходили из того, что все три дивизии,
или по крайней мере 1-я и 2-я, после формирования объединятся с Казачьим
кавалерийским корпусом и прочими частями армии под верховным командованием
Власова и возьмут на себя самостоятельный участок фронта на Востоке{343}. Мы не знаем точно,
каковы именно были их планы, но до какой-то степени о них можно судить
по беседе постоянного представителя Главного управления СС у Власова обер-фюрера
СС доктора Крёгера с Гиммлером 8 января 1945 года. Доктор Крёгер сказал,
что желательно формировать новые дивизии постепенно, сначала вывести на
поле боя две дивизии в полном составе, чтобы они показали, на что способны...
Главнокомандующим будет генерал Власов... Было бы важно после формирования
первых двух дивизий провести хорошо продуманную операцию{344}.
При подготовке к боевым действиям большое значение придавалось пропаганде.
Как уже упоминалось, предусматривалось массовое распространение Пражского
манифеста и призыва к солдатам, офицерам и генералам Красной армии переходить
на сторону РОА. Лишь доказав свою боеспособность, РОА могла рассчитывать
на расширение своего состава до 10 дивизий. Еще в начале апреля [135] 1945
года командование Люфтваффе, рассчитывая на наступление 1-й и 2-й дивизий
РОА на Восточном фронте, развернуло работу по созданию условий для совместных
действий "тактического и пропагандистского" характера уже сформированных
летных подразделений РОА и сухопутных войск. С этой целью 5-я русская истребительная
эскадрилья и 8-я эскадрилья ночных бомбардировщиков на время своего боевого
применения получили независимость от ВВС РОА, и им были приданы
машины специального назначения.
Между тем к началу 1945 года ситуация решительно изменилась. Красная
армия, смяв немецкий Восточный фронт, продвинулась к Одеру, и вопрос о
дальнейшем развертывании РОА был снят с повестки дня. В этот период, когда
на фронт были брошены последние немецкие резервы, временные боевые формирования
и даже необученные запасные части, когда из курсантов военных школ пришлось
создать отряды юнкеров, чтобы хоть какого противостоять противнику, многие
обратили взгляд к частям РОА, находившимся еще в процессе формирования.
Гитлер, не понимавший политических целей РОА, в выступлении 27 января 1945
года заявил, говоря о 1-й дивизия, что имеются лишь две возможности -"либо
она на что-то годится, либо нет". В первом случае ее следует рассматривать
как "регулярную дивизию", во втором - было бы идиотизмом вооружать
[такое формирование], когда я, за неимением оружия, не в состоянии обеспечить
даже немецкую дивизию. Я бы с гораздо большим удовольствием сформировал
немецкую дивизию и отдал бы все это оружие ей.
В этой критической ситуации начальник Главного управления СС, обергруппенфюрер
СС, генерал Ваффен-СС Бергер предложил незамедлительно проверить боеспособность
русских солдат на деле. Генерал Власов не возражал, напротив - он и сам
давно уже хотел предпринять что-нибудь, что привлекло бы внимание к РОА
и способствовало бы дальнейшему развитию Освободительного движения.
По приказу Власова и генерал-майора Трухина полковник Сахаров составил
из отборных добровольцев батальона охраны, учебного лагеря в Дабендорфе
и юнкерской роты ударную группу из трех взводов, которыми командовали лейтенанты
Анихимовский, Малый и А. Высоцкий{345}. Командиром группы стал Сахаров, его
заместителем - капитан граф Ламсдорф. О своей готовности участвовать в
первом фронтовом сражении заявили подавляющее большинство [136] личного
состава батальона охраны и многие курсанты дабендорфских курсов, причем
бывшие офицеры Красной армии готовы были пойти в бой рядовыми, что свидетельствует
о высоком боевом духе власовских солдат. Ударная группа Сахарова была вооружена
штурмовыми винтовками, автоматами, фауст-патронами. Перед выступлением
на фронт Власов на учебном полигоне к юго-востоку от Берлина обратился
к группе с прощальной речью, в которой дал солдатам понять, что от них
зависит дальнейшее существование РОА. Действительно, значение планируемой
акции не ограничивалось чисто военными целями - это понимал и Гиммлер,
занимавший теперь пост командующего группой армий "Висла" и лично
проследивший за подготовкой выступления ударной группы Сахарова. 6 февраля
1945 года он сообщил командующему 9-й армией генералу Буссе, что в район
дивизии "Добериц" следует "штабной караул" генерала
Власова, состоящий из "отборных солдат", и приказал уведомить
командующего армейским корпусом С1 генерала Берлина и дивизионного командира
полковника Хюбнера, что необходимо встретить русских "с особым вниманием
и дружелюбием" и вести с ними "очень умную политику"{346}. Так, нельзя подчинить их какому-либо немецкому подразделению,
следует им самим предоставить выбор целей атаки и тактику боя. Никто и
не думал идти против пожеланий Гиммлера, но полковник Сахаров сам с величайшей
готовностью согласился на предложение командира корпуса принять участие
в уничтожении советского плацдарма между Вриценом и Гюстебизе{347}. Обсуждение применения
русских сил проходило в соответствующих немецких полковых и батальонных
штабах в духе полного взаимопонимания. Согласно плану, ударная группа Сахарова
ночью, под прикрытием темноты должна была войти в район местечек Ней-Левин,
Карлсбизе и Керстенбрух, занятый советской 230-й стрелковой дивизией, в
пять часов утра ворваться в эти селения, открыв стрельбу из всех видов
оружия, и навязать бой советским солдатам (дав им при этом понять, что
они имеют дело с русскими). Немецкий батальон получил задание прорваться
при поддержке штурмовых орудий в брешь и сломить сопротивление противника.
Ход сражения 9 февраля 1945 года, в котором главную роль сыграла группа
Сахарова, во многих отношениях представляет чрезвычайный интерес. Эта операция
лишний раз продемонстрировала взаимную симпатию русских и немцев, которая
не однажды проявлялась в "исключительном дружелюбии" к немцам
гражданского русского населения в глубоком тылу. Так, лишь благодаря [137] тому, что власовцы вовремя заметили замаскированную батарею
советских противотанковых пушек, готовых к бою, немецкие подразделения
не стали жертвой кровавого побоища. Между прочим, в моральном отношении
русские значительно превосходили измотанных немецких солдат: как отмечено
в рапорте офицера штаба по национальным вспомогательным силам от 26 марта
1945 года, русские добровольцы группы армий " Висла" в основном
настроены оптимистично, группа характеризуется как надежная{348}. Уже при занятии исходных позиций русским
бросилось в глаза подавленное настроение немецких "горе-вояк".
Лейтенант Высоцкий присутствовал при сцене, когда немецкий офицер гнал
своих людей в бой, размахивая заряженным пистолетом. " Господи, до
чего дошла немецкая армия", - подумал он. А что стало с "немецкой
пунктуальностью и порядком", если батальон поддержки со штурмовыми
орудиями появился на поле боя на час позже назначенного времени, а после
начала атаки долго не было связи со штабом полка! Власовцы буквально проложили
немцам путь в Ней-Левин. Когда в течение дня левый фланг, несмотря на сильную
артиллерийскую поддержку, был остановлен, русские, которых вожделенно ждали
измученные и павшие духом немцы, были, с согласия Сахарова, использованы
в качестве "кулака". Власовцы добродушно шутили: "Ну что,
фрицы, сами не справляетесь, помощи запросили?" Немецкие солдаты не
решались продвигаться вперед без РОА, и даже штурмовые орудия были спрятаны
за домами. Рейхсминистр Геббельс писал 7 марта в своем дневнике, отмечая "выдающиеся
достижения отрядов генерала Власова":
Стыдно читать в донесениях офицеров этих отрядов о том, что немецкие
солдаты произвели на них впечатление усталых и деморализованных, не желающих
наступать на врага. Они без конца приставали к русским офицерам... с вопросом: "Как
Советы обходятся с немецкими пленными?"{349}
Поведение русской боевой группы в бою под Вриценом вызвало всеобщее уважение.
Еще находясь на поле боя, немецкие командиры выражали русским свою благодарность.
Генерал Берлин лично явился вручить солдатам, по поручению Гиммлера, Железные
кресты и другие награды. Вечером 9 февраля командование 9-й армии смогло
доложить о взятии - после "ожесточенных наступательных боев против засевшего
в укрепленных строениях и оказавшего упорное [138] сопротивление
врага"{350} - Ней-Левина и южной части Карлсбизе и Керстенбруха. Это
был один из немногих успехов в те критические дни и недели на берлинском
фронте. В сообщении группы армий "Висла" верховному командованию
сказано и о тех, кому принадлежит главная заслуга: "При взятии Ней-Левина
отличилась группа власовской армии, проявившая высокие боевые качества и
незаурядное мужество". В печати также сообщалось об "образцовом
мужестве" и "высоком боевом искусстве" власовцев, которые
12 часов подряд сражались "с фанатичной самоотверженностью и твердой
верой в правоту своего дела" и тем самым вдохновили "своих немецких
соратников по оружию"{351} Но особое впечатление произвели эти
события на Гиммлера, который в тот же день через своего представителя в ставке
фюрера, группенфюрера СС генерал-лейтенанта Ваффен-СС Фегелейна сообщил Гитлеру
о положительном исходе акции{352}. Вряд ли Гитлеру было приятно узнать от рейхс-фюрера СС,
олицетворения военного духа "арийской расы", что "неполноценные" русские
проявили "невероятный наступательный порыв" и "отчасти увлекли
за собой этим порывом немецкие войска".
Ради полноты картины приведем и советскую версию событий. В книге "Они
среди нас", с подзаголовком "Сборник статей о предателях и изменниках
Родины", из очерка Ковалева "Дело Сахарова" читатель узнает,
что в группе Сахарова, состоявшей, как нам известно, из отобранных добровольцев, "часто" заходили
разговоры о переходе на сторону Красной армии и о том, чтобы повернуть оружие
против немцев и тем "искупить свою вину". За это Сахаров приказал
расстрелять семерых солдат, а также майора Кезарева и капитана Подобеда (этих
имен мы не обнаружили ни в одном источнике). Когда же группа на другой день
вступила в бой с советскими танками, вся она была уничтожена "буквально
за несколько минут"{353}.
Генерал Власов, которого Гиммлер поздравил с успехом его "смелой и
отважной боевой группы"{354},
на заседании КОНР 27 февраля 1945 года в Карлсбаде сообщил членам Комитета
об этом первом бое подразделения РОА с частями Красной армии. Члены Комитета
с энтузиазмом встретили это сообщение. Стойкость и мужество власовцев, проявленные
в трудных обстоятельствах, были расценены как пример нерушимой боевой морали,
как свидетельство политической силы РОА. И это было вполне справедливо. Советские
солдаты проявляли солидарность с соотечественниками из РОА [139]: услышав русские призывы, красноармейцы несколько раз прекращали
огонь, а некоторые прямо на поле боя перешли на сторону POA{355} - причем, как подчеркнул
Власов, происходило все это в тот момент, когда Сталин уже нисколько не сомневался
в победе.
Успех под Вриценом заставил снова обратиться к мысли об использовании боевой
мощи РОА для укрепления Восточного фронта, на котором положение было особенно
угрожающим. 9 февраля 1945 года Гиммлер сообщал Гитлеру: "В настоящее
время я буду больше применять эти русские подразделения". С этой целью
в группу армий " Висла" были переброшены из Мюнзингена 10-й и 11-й
истребительно-противотанковые дивизионы из состава 1-й дивизии РОА, а из
дивизии "Добериц" - русские 13-й и 14-й истребительно-противотанковые
дивизионы, которые присоединились к противотанковой бригаде "Россия" под
командованием подполковника Галкина!{356} и вместе с несколькими немецкими бригадами были подчинены
штабу новосформированной противотанковой дивизии " Висла". Начальник
штаба группы армий генерал-лейтенант Кинцель выдал бригаде боевые предписания
на предстоящие бои в Берлине 16. Вооруженная штурмовыми винтовками и фаустпатронами
и оснащенная грузовиками, русская противотанковая бригада стояла "в
полной боевой готовности к применению в особо опасные моменты" в районе
Альт-Ландсберг - Вернейхен, к востоку от Берлина, за "позицией Вотана",
параллельной Одеру линией обороны между Эберсвальде и фюрстенбергом{357}. Незадолго до начала крупной советской
наступательной операции бригада была переброшена во Фридланд, куда к этому
времени была стянута 1-я дивизия РОА.
Среди частей, брошенных на Восточный фронт, были также два батальона 1604-го
пехотного полка (бывшего 714-го), входившего ранее в постоянно дислоцированную
русскую 599-ю бригаду и переданного теперь РОА. 24 февраля 1945 года эти
батальоны были переброшены из Дании в район группы армий "Висла".
В рамках 3-й танковой армии (корпус "Одер") 1604-й полк был подчинен
бригаде "Клоссек" и 10 марта 1945 года под командованием полковника
Сахарова выведен на участок фронта по обеим сторонам Гарца{358}. На учебном полигоне
Креков под Штеттином началось формирование третьего батальона, так как бывший
3-й батальон 714-го полка был предоставлен в распоряжение 2-й дивизии РОА
в Хейберге.
О действиях русского полка, принадлежавшего теперь власовской армии, на
передовой в течение следующих четырех недель [140] имеются
разноречивые сведения. Согласно русским свидетельствам, полк одним своим
присутствием оказывал столь сильное воздействие на сосредоточенные против
него части Красной армии, что к власовцам ежедневно перебегали "десятки,
если не сотни красноармейцев" и через неделю в плен был взят "почти
батальон" советских солдат!{359}.
Но эта версия бездоказательна, так как за весь март 1945 года во всей группе
армий "Висла" зарегистрировано всего 410 пленных и 18 перебежчиков{360}.
С другой стороны, однако, сомнительно и сообщение, будто на совещании у командующего
9-й армией 1 апреля 1945 года все высказывались о "русском формировании
как о самом слабом"{361}. В ходе перегруппировок
перед началом советского наступления группа армий с конца марта 1945 года
готовилась к удалению с фронта румынского гренадерского полка Ваффен-СС,
стоявшего к северу от Шведта, венгерского батальона, дислоцированного к северу
от Гарца, а также русского пехотного полка, с тем чтобы присоединить его
к 1-й дивизии РОА{362}. Заместитель начальника оперативного
отдела генштаба ОКХ подполковник де Мезьер{363}
2 апреля 1945 года сообщал о настоятельном пожелании начальника генштаба
генерала Кребса, сторонника власовского движения и бывшего заместителя военного
атташе в Москве, провести запланированное в русском полку изъятие крайне
необходимого немцам оружия очень осторожно и "с учетом политических
соображений".
3 апреля подполковник фон Гумбольдт получил от оперативного отдела сообщение
о том, что роспуск русских запланирован "на послезавтра"{364}. Но еще 5 апреля,
то есть в тот день, на который был назначен роспуск, полк Сахарова был единственным
(если не считать знаменитую 1-ю дивизию морской пехоты), который раздобыл
пленных, крайне нужных для получения сведений о начале советского наступления{365}.
Этот факт ярко свидетельствует о необычайной силе духа русских солдат: ведь
в то время добыть даже одного "языка" было, как свидетельствует
участник событий, "чрезвычайно трудно"{366}. К тому же 3-я танковая армия теперь не возражала против
того, чтобы оставить полку по меньшей мере половину его вооружения. После
того, как Главное управление СС и старший квартирмейстер группы армий согласились
возместить вооружение командованию 3-й танковой армии, 1604-й пехотный полк
был 9 апреля 1945 года выведен с фронта и со всем оружием передан дивизии
Буняченко{367}.
Назначенная на 2 марта 1945 года переброска 1-й дивизии РОА в район группы
армий "Висла" на Восточном фронте протекала не [141] без
осложнений. Еще и сегодня в рассказах русских свидетелей событий сквозит
разочарование "очередным обманом" немцев, обещавших формирование
по меньшей мере трех дивизий, а теперь бросавших первую же боеспособную дивизию "в
бессмысленное и бесцельное предприятие"{368}. Командир дивизии
генерал-майор Буняченко заявил протест, не без оснований утверждая, что его
дивизией можно распоряжаться лишь с согласия главнокомандующего РОА генерала
Власова. Судя по воспоминаниям командира 2-го полка подполковника В. П. Артемьева,
уже в Мюнзингене в дивизии втайне принимались свои меры: в частности, был
сформирован батальон, вооруженный автоматическим оружием и противотанковыми
средствами, а на командирском совещании обсуждался план вести дивизию на
юг, к швейцарской границе, и там попытаться вступить в контакт с союзниками.
Но в действительности все протекало гораздо спокойнее, хотя полковник Герре
и говорит о "бурных" сценах с Буняченко в дни перед выступлением
на фронт{369}.
Власов, вызванный из Карлсбада и приехавший 5 марта в Мюнзинген, не поддержал
Буняченко, подтвердив приказ командующего резервной армией. Впрочем, как
пишет Кромиади, сделал он это против собственной воли, потому что не хотел
доводить дело до открытого разрыва и потому что видел, что у немцев "в
полном смысле этого слова земля горела под ногами"{370}. По-видимому (так, во всяком случае,
полагает Герре), Власов возлагал "надежды на то, что дивизия успешно
справится со своей задачей", и рассчитывал, что готовность к формальному
сотрудничеству даст ему возможность ускорить формирование Вооруженных сил
РОА.
Приказ о переводе 1-й дивизии на фронт отдал Гиммлер, в тот момент командующий
резервной армией, и отдал не потому, что, как с обидой утверждают русские,
хотел использовать дивизию в качестве "пушечного мяса" ради немецких
целей, а из-за чрезвычайно тяжелого положения, предварительно проконсультировавшись
с начальником штабов формирования и намереваясь поставить дивизии на поле
боя ограниченную задачу, при выполнении которой она могла бы проявить свои
истинные "достоинства". В этой связи в весьма двусмысленном положении
оказался начальник штабов формирования полковник Герре, которого русские
по праву считали своим другом. Не исключено, конечно, что именно он невольно
дал повод к применению 1-й дивизии РОА на фронте. Однако не кто иной как
Герре 21 февраля 1945 года настоятельно отговаривал [142] командование
группы армий "Висла" от преждевременного применения дивизии, подчеркивая
при этом прежде всего политические последствия такого решения{371}. Перевод дивизии в тыл группы армий он считал целесообразным
лишь после окончания формирования, не раньше 15 марта. Но его рекомендации
проигнорировали и перевод назначили на первые дни марта, после комплектования
материальной части, особенно с трудом раздобытых самоходных противотанковых
орудий. Правда, заместитель начальника оперативного отдела подполковник де
Мезьер указывал в своих донесениях, что процесс формирования подразделений
еще не завершен и его следует довести до конца, прежде чем применять дивизию
на фронте, в противном случае она окажется негодной для "сложных задач", "для
ответственного рейда". Он предупреждал: "Если опыт не удастся и
дивизия будет использована в неправильном месте, это может представить большую
опасность также и в пропагандистском отношении"{372}.
6 марта 1945 года 1-я дивизия РОА в походном порядке вышла из лагеря Мюнзинген,
прошла через Донауверт - Нюрнберг в район Эрланген - Форххайм, ще ее, несмотря
на недовольство русских, погрузили в поезда. 26 марта 1945 года последний
из 34 поездов благополучно прибыл в группу армий "Висла" в Либерозе{373}. В те последние недели войны, под непрерывными бомбежками,
это было значительным достижением транспорта и "произвело сильное впечатление" даже
на Буняченко и всех русских командиров{374}.
Неоднократно повторяемые возражения против преждевременного и бесперспективного
применения дивизии возымели свое действие. Командование группы армий решило
использовать дивизию до достижения полной боевой готовности лишь в качестве
охранного гарнизона в тыловом районе 3-й танковой армии. Сначала оперативный
отдел генштаба ОКХ намеревался дислоцировать дивизию в Шорфхейде, затем в
районе Пазевалька, но, поскольку Пазевальк был переполнен, первые прибывшие
поезда 12 марта были направлены в район Анклам - Фридланд{375}.
К этому времени командующий 3-й армией генерал фон Мантейфель составил план "решающего" наступления
крупными силами для уничтожения частей противника под Штеттином, с целью,
во-первых, обеспечить работу гидроэлектростанции, а во-вторых, дать возможность
восстановить движение судов между Свинемюнде и Штеттином. Командующий хотел,
чтобы новоприбывшая русская дивизия тоже приняла участие в этой операции,
назначенной на 20 марта 1945 года. Перед ней была [143] поставлена
задача - путем активных наступательных действий захватить и оборудовать в
качестве опорного пункта плацдарм на восточном берегу Папенвассера между
Кепицем и Штепеницем и обеспечить проход судов по Одеру у выхода в штеттинский
порт{376}.
Однако этому плану не суждено было осуществиться: 15 марта Гитлер отдал 3-й
танковой армии приказ перейти в оборону. Все имевшиеся силы, в том числе
и только что прибывшие части 1-й дивизии РОА, ввиду предстоящего советского
наступления перебрасывались на юг, для усиления участка фронта 9-й армии
под Берлином.
По решению Гитлера командованию 9-й армии предстояло возглавить сильный
превентивный удар (кодовое обозначение " Оборона Берлина", "Студия "ФФ", "Бумеранг")
по силам 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова, продвигавшимся
восточным берегом Одера между Франкфуртом и Кюстрином. Генерал Буссе намеревался
неожиданно ударить по флангам советской 69-й армии, расширить франкфуртский
плацдарм к югу и востоку и, повернув на север, атаковать вражеские позиции
вплоть до линии Сепциг - Гориц, захватив одновременно опасные плацдармы у
Лебуса, Ретвейна и к югу от Кюстрина и лишить противника важных позиций для
наступления в берлинском направлении. В этом плане определенное место предусматривалось
и для 1-й дивизии РОА, хотя Буссе отводил ей "в силу ее особенностей" лишь
ограниченное участие и ставил перед ней второстепенную задачу{377}. По приказу о наступлении
от 18 марта 1945 года ей предстояло взять Треттинские высоты перед северным
фронтом немецкого плацдарма Франкфурт и, примкнув к дивизии поддержки и двигающимся
к западу мотопехотным дивизиям, прорваться на фронте до Ней-Лебуса. Командование
армии рассчитывало на то, что появление "земляков" из РОА произведет
сильное впечатление на противника - советский 61-й стрелковый корпус - и
вызовет замешательство в его рядах. Тщательно подготовленная операция "Оборона
Берлина", которую должен был "всеми имеющимися в его распоряжении
боевыми, истребительными и штурмовыми эскадрильями" поддерживать 6-й
воздушный флот, была проведена 27 марта 1945 года не в полном объеме, без
участия русской дивизии. Завоевав первые несколько километров, немцы в итоге
потерпели поражение.
После всех этих мытарств 1-я дивизия РОА по приказу командования группы
армий была наконец стянута на учебном полигоне "Курмарк" со штаб-квартирой
в Грос-Мукрове и получила [144] возможность завершить
процесс формирования{378}. В монастырском
лесу в районе Нейцелле, в 10 километрах к западу от одерского фронта, она
немедленно приступила к развертыванию тыловой полосы обороны, уделяя особое
внимание артиллерийской подготовке, определению простреливаемого пространства
для орудий и гранатометов, а также противотанковой обороне{379}. У русских солдат
завязались хорошие отношения с немецкой 391-й дивизией охраны. Русские командиры
знакомились с особенностями участка фронта, совместные русско-немецкие разведывательные
акции укрепляли чувство боевого братства.
Пока русские формирования в лесах Нейцелле и Даммендорфа готовились к обороне,
командир немецкой группы связи майор Швеннингер установил контакт с 9-й армией,
которой в тактическом отношении подчинялись власовские части, а также с группой
армий, под руководством которой дивизия должна была начать боевые действия{380}.
При этом возникли известные сложности. Генерал-полковник Хейнрици, ставший
20 марта командующим группой армий и, естественно, придававший первостепенное
значение военным вопросам, счел весьма сомнительной формулировку, что дивизия
сама по себе (то есть не в составе власовской армии) "при бесперспективности
общего положения не готова принимать участие в бесперспективном бою, который
неминуемо кончится поражением". Он попросил Швеннингера передать эту
фразу также и инициатору всей затеи Гиммлеру. Швеннингер обратился к обер-группенфюреру
Бергеру, начальнику Главного управления СС. И только когда Бергер объяснил
командующему 9-й армией политическое значение успешного выступления дивизии
и лично поручился за нее{381},
в командовании армии приступили к разработке плана по применению дивизии
в деле.
В начале апреля 1945 года на участке фронта 5-го горнопехот-ного корпуса
СС, на котором находилась дивизия Буняченко, было два опасных - в свете предстоящего
советского наступления - плацдарма: первый, более 12 километров в ширину
и 6 километров в глубину, был оборудован в феврале к западу от Ауриха, между
Франкфуртом и Фюрстенбергом, второй, значительно меньший, находился южнее,
между Фюрстенбергом и Нейцелле, в так называемом 119-м укрепленном районе
советской 33-й армии{382}.
Как сообщает Швеннингер, "по зрелом размышлении" генерал Буссе
и начальник штаба армии полковник Хольц предложили ограниченную операцию
по ликвидации меньшего из двух плацдармов "Эрленгоф". Только здесь
можно было надеяться добиться заметного военного успеха и оказать политическое
воздействие на советских солдат, "придав всей операции пропагандистское
значение". Наступление же на укрепленный плацдарм западнее Ауриха, который
удерживали четыре советские стрелковые дивизии (49-я, 222-я, 383-я и 323-я)
и за который уже в течение нескольких недель шли ожесточенные бои, с самого
начала представлялось совершенно бесперспективным.
В воспоминаниях непосредственных участников событий - командиров 1-го и
2-го полков подполковников А. Д. Архипова и В. П. Артемьева, а также наблюдателей
(таких как начальник личной канцелярии Власова полковник Кромиади и адъютант
генерала Мальцева старший лейтенант Плющев-Власенко) резко критикуется боевое
задание, полученное в конце концов дивизией. По их мнению, преждевременное
использование дивизии в бою противоречило обещанию немцев - мнимому или действительному.
Этот аргумент кажется не очень убедительным, поскольку сам Власов подтвердил
приказ о переводе дивизии на Восточный фронт от 5 марта 1945 года, тем самым
одобрив применение дивизии на фронте. Но особенно эти авторы подчеркивают
то обстоятельство, что дивизии намеренно было дано невыполнимое задание с
целью погубить ее - так, во всяком случае, они считают{383}. Подполковник Архипов считает поставленную задачу - "отбросить
красных между Франкфуртом и Фюрстенбергом на восточный берег Одера" - "безумием",
подполковник Артемьев, отмечая крайне неблагоприятные условия боя и фланговый
огонь с восточного берега Одера, называет наступление "нелепостью".
Полковник Кромиади и старший лейтенант Плющев-Власенко указывают, что дивизии
был намеренно предоставлен один из "труднейших участков фронта" между
Франкфуртом и Фюрстенбергом. При этом во всех свидетельствах и опирающихся
на них описаниях Торвальда и Стеенберга, а также последовавших затем версиях
советских авторов Тишкова и Титова признается, что 1-я дивизия РОА предприняла
попытку наступления не на большой плацдарм под Аурихом, южнее Франкфурта,
но на существенно меньший плацдарм "Эрленгоф", расположенный к
югу от фюрстен-берга, там, где Одер поворачивает на запад и где условия для
боя были хотя и трудными, но все же более благоприятными, чем у Ауриха{384}.
Да и командование русской дивизии отреагировало на приказ вовсе не так
резко, как следует из послевоенных сообщений. Буня-ченко, не слишком склонный
- по понятным причинам - к применению [146] дивизии
на Восточном фронте, тем не менее заявил о своей готовности выполнить приказ,
как только его подтвердит главнокомандующий. Власов 8 апреля еще раз приехал
в дивизию. Положение его было двойственно. С одной стороны, он мог рассчитывать,
что его готовность пойти навстречу немцам в вопросе применения дивизии на
фронте будет способствовать ускорению формирования других дивизий и прочих
частей РОА. С другой стороны, ему крайне не хотелось подвергать опасности
единственное боеспособное крупное формирование армии. В этих обстоятельствах
Власов мог согласиться на применение 1-й дивизии на фронте только в том случае,
если имелась гарантия, что участие дивизии в бою будет сопряжено с незначительными
потерями и приведет к быстрому успеху{385}.
Это предположение подтверждается и тем, что на последнем совещании КОНР 28
марта 1945 года в Карлсбаде было решено стянуть все части РОА в одном месте
в районе австрийской Богемии. 15-й Казачий кавалерийский корпус тоже высказался
за присоединение к силам РОА и выслал в качестве своего представителя к Власову
генерал-майора Кононова. После подробных обсуждений дела с командующим группой
армий генерал-полковником Хейнрици{386} в
его штаб-квартире в Биркенхайне под Пренцлау и командующим 9-й армией генералом
Буссе в штаб-квартире армии в Саарове на озере Шармютцель Власов наконец
оставил все сомнения и скрепя сердце санкционировал приказ о наступлении.
Он лично приказал Буня-ченко следовать отныне указаниям командующего 9-й
армией{387}.
Перед командирами 1-й дивизии он обосновал свое решение соображениями политического
характера, выразив веру в силу воздействия РОА. По свидетельствам очевидцев,
он сказал: "Война на Востоке будет выиграна, если 1-й русской дивизии
удастся отбросить советские части хотя бы на пять километров"{388}.
Обращаясь к солдатам 1-й дивизии, Власов призвал их стойко и мужественно
сражаться за Родину.
При разработке планов наступления дивизионное командование успешно сотрудничало
с командованием армии, что полностью опровергает более поздние утверждения
о "крупном разговоре" и постоянном недоверии русских по отношению
к немцам. Буняченко и его начальник штаба подполковник Николаев нашли у генерала
Буссе и начальника штаба полковника Хольца "полное понимание особенностей
этого случая", и им даже "чисто формально" оказывалось полное
уважение как союзникам{389}. Как свидетельствует
майор Швеннингер, в результате такой позиции дивизионное командование [147] с
интересом относилось к пожеланиям и распоряжениям немцев и стремилось "со
своей стороны тоже создавать предпосылки для продолжения столь плодотворного
сотрудничества". Переводчик, предоставленный немецкой группой связи,
отмечает в разговорах немецкого командующего армией и русского командира
дивизии "совпадение мнений по вопросам тактики, доходящее порой до смешного...
Бывало, пока он бился над переводом той или иной фразы, и немецкий, и русский
генералы повторяли ему ход мыслей своего собеседника".
Хотя плацдарм "Эрленгоф" - около четырех километров шириной и
максимум два километра глубиной - представлял собой чрезвычайно благоприятный
объект для атаки, задача перед 1-й дивизией РОА была поставлена трудная.
Гарнизон советского 119-го укрепленного района состоял из "молодых,
хорошо обученных солдат", и за два месяца они превратили плацдарм в
неприступную с виду систему укреплений, защищенную гигантскими минными полями
и проволочными заграждениями{390}. Кроме того, красноармейцы
могли рассчитывать на поддержку "огромного числа артиллерийских орудий" с
возвышенного восточного берега Одера. Ввиду "явного превосходства противника,
особенно в тяжелых орудиях", всякая попытка проникнуть на плацдарм должна
была неизбежно вызвать "ожесточенное сопротивление врага". 1233-му
фанен-юнкерскому полку под командованием подполковника фон Нотца, составленному
из выпускников знаменитой офицерской школы в Потсдаме, удалось лишь окружить
плацдарм, но не захватить его. Поэтому Буняченко считал, что успех операции
будет зависеть от артиллерийской и воздушной поддержки. Он потребовал, в
частности, "ураганной артподготовки" с применением 28 тысяч снарядов
(экстраординарное требование в условиях недостатка вооружения на этом этапе
войны!){391}.
Он также поставил условие, что никакие немецкие войска не принимают участия
в атаке, успех - если он будет достигнут - должен безраздельно принадлежать
РОА. К немалому удивлению некоторых немецких командиров, эти требования были
приняты безоговорочно. Генерал Буссе и командование 9-й армии обещали русским "всю
ту помощь, какую только может предоставить армия", "артиллерийская
поддержка" была не только обещана, но и предоставлена, гарантирована
была также воздушная поддержка. По воспоминаниям майора Швеннингера, обеспечение
атаки "консультациями и артиллерийской поддержкой" было проведено
немецким командованием "хорошо" или, как говорится в [148] другом месте, "образцово"{392}. Подготовка и проведение
атаки русской дивизии на советский плацдарм "Эрленгоф" свидетельствуют,
что, вопреки утверждениям командиров полков Архипова и Артемьева{393},
немецкая сторона сделала все возможное для обеспечения успеха РОА.
На командном пункте передового батальона Буняченко подробно обсудил с командиром
немецкого фанен-юнкерского полка тактические детали операции с учетом местных
особенностей. Подполковник фон Нотц, приветливо встретивший офицеров дивизионного
штаба и командиров РОА и угостивший их " обильным завтраком", остался
не самого высокого мнения о методах руководства у русских. Но Буняченко,
заявивший ему, что террор и лживость режима на родине сделали его убежденным
противником сталинизма, произвел на него впечатление энергичного и способного
военачальника{394}{395}.
На основании опыта предшествовавших месяцев перед каждым фронтальным наступлением
с запада войска сосредотачивались за пределами плоской и частично заболоченной
поймы. На этот раз, напротив, сосредоточение планировалось на ближних подступах
к противнику. План сражения был таков: двумя глубоко эшелонированными группами,
усиленными саперными отрядами, с севера поддерживаемыми танками разведотряда,
прорваться одновременно с севера и юга и смять плацдарм, в случае необходимости
используя подкрепление. 1233-й фанен-юнкерский полк (391-я дивизия охраны),
не участвовавший в атаке непосредственно, получил задание поддержать наступление
власовцев, имитируя подготовку к атаке с целью отвлечения противника, а в
случае успеха - сменить русские полки в районе отвоеванного плацдарма. Кроме
русского артиллерийского полка под командованием подполковника Жуковского,
в операции "Апрельский ветер" - таково было ее кодовое наименование
- должны были принять участие и другие артиллерийские силы: мортирная батарея,
батарея дальнобойных орудий, 3-й дивизион 32-го артиллерийского полка СС
и два тяжелых зенитных дивизиона. Таким образом, на небольшой площади планировалось
сосредоточить мощный артогонь.
Операция была назначена на пятницу 13 апреля, на 5.15 утра. 12 апреля начальник
штаба 9-й армии полковник Хольц сообщил план атаки в группу армий и оперативный
отдел{396}. Вечером 12 апреля русские войска заняли исходные позиции;
артиллерия, расположившаяся на взгорьях западнее Одера, начала осторожную [149] пристрелку.
Паролем в ту ночь для русских и немецких солдат были слова "Хайль Власов".
В назначенное время, в 4.45 утра, за полчаса до атаки, русская и немецкая
артиллерия открыла сильный огонь по противнику. На советские позиции на плацдарме
и переправы обрушился " настоящий град снарядов". Эта артподготовка,
по воспоминаниям очевидцев, произвела "чрезвычайное впечатление".
Подполковник Нотц сообщает, что в тот день он в последний раз за всю войну
видел столь сильный артиллерийский натиск немецкой стороны. После того, как
огонь был перенесен вперед и артиллерия начала обстреливать позиции батарей
противника, подступы и аналогичные цели на восточном берегу Одера, с севера
в атаку двинулся усиленный 2-й полк под командованием подполковника Артемьева,
а с юга - усиленный 3-й полк под командованием подполковника Александрова-Рыбцова.
Дивизионный штаб и немецкая группа связи еще ночью перенесли командный пункт
на взгорье на берегу Одера и теперь следили за ходом операции в стереотрубу.
И русские, и немцы возлагали на операцию "большие надежды"{397}. Майор Швеннингер отчетливо вспоминает свое тогдашнее
ощущение, что от исхода операции "Апрельский ветер", в которой
русские солдаты под русским командованием сражались против красноармейцев, " зависит
дальнейшая судьба всего дела Власова и одновременно решается вопрос, существенно
важный для Германии". Когда поступили первые донесения об успехе и условными
световыми сигналами было передано требование перенесения огня еще дальше,
Буняченко, бросивший в бой все свои резервы и "боровшийся за всякую
возможную поддержку", был, по сообщениям Швеннингера, "очень напряжен
и радостно взволнован"{398}?.
С первой атаки полкам РОА удалось прорваться сквозь линию советской обороны
с севера и юга. К 8 часам было взято несколько советских ДОТов и опорных
пунктов, отвоевано 500 метров земли. В перехваченных радиодонесениях противника
сообщалось о "смертоносном" воздействии артподготовки и серьезном
положении на плацдарме{399}.
В утреннем донесении командования армии говорилось о том, что операция "Апрельский
ветер" развивается по плану, но упоминалось также об усилении сопротивления
противника и массированном огне гранатометов по наблюдательным пунктам береговой
артиллерии{400}. Чтобы предотвратить
фланговый артиллерийский огонь с восточного берега Одера, утром началась
обещанная "поддержка военно-воздушными силами". 26 штурмовиков
4-й авиационной [150] дивизии Люфтваффе, а также самолеты
ВВС РОА с голубыми андреевскими крестами на крыльях попытались расчистить
путь русской пехоте и саперам. Это были, по сообщению офицера связи армии, "малочисленные
формирования"{401}, но они представляли
собой десятую часть всех воздушных сил, имевшихся в тот день на всем Восточном
фронте. В дневных донесениях 9-й армии также подчеркивалось, что артиллерия
и авиаформирования 4-й авиационной дивизии эффективно поддержали наступление
русской дивизии{402}1.
Однако после первых успехов оба полка оказались под фланговым огнем противника,
перед советскими полевыми фортификациями и "мощными проволочными заграждениями",
о которых их предупреждали немецкие командиры. Вторая атака полка Артемьева
не удалась. Вероятно, только в этот момент и возникли разногласия между русскими
и немцами.
Как уже упоминалось, Буняченко, вначале неохотно согласившийся на эту операцию,
затем посвятил все силы планированию и подготовке атаки, очевидно, надеясь "прорваться".
Но когда продвижение русских замедлилось и в конце концов вовсе остановилось, "настроение
его разом переменилось". С этой минуты у него была только одна цель:
прекратить операцию и вывести дивизию из боя. Как командир Буняченко проявил
себя сильной и непокорной личностью. После провала операции "Апрельский
ветер" он неизменно сопротивлялся всем попыткам немцев "использовать
целиком оснащенную и укомплектованную дивизию для укрепления фронта, трещавшего
по всем швам". Действуя силой, умом, а иной раз и хитростью, он сумел
вывести с фронта свои части и, несмотря на все требования и угрозы немцев,
повести 20 тысяч солдат в Богемию, на соединение с другими частями РОА. Чтобы
избежать прямого неподчинения приказу, он пользовался методами, которые один
немецкий источник определяет как "многообразные, интересные и часто
типично русские". Например, он предпочитал прибегнуть к нехитрой отговорке,
нежели признать невыгодную ему правду{403}. Но сам факт того,
что он сумел добиться своего и прошел с 1-й дивизией РОА несколько сотен
километров до Праги, поразителен. В сложной обстановке последних недель войны
это было настоящим достижением. Именно в таких тонах - как о шедевре мастера
- пишет о походе 1-й дивизии бывший командующий группой армий "Центр" фельдмаршал
Шернер, восхваляя также патриотизм строптивого русского генерала. [151]
Но вернемся к операции "Апрельский ветер". Между 8 и 10 часами
утра командиры полков Артемьев и Александров-Рыбцов поняли, что продолжать
атаку бессмысленно. После их донесения Буняченко приказал частям вернуться
на исходные позиции, чтобы избежать уничтожительного флангового огня противника.
Это отступление кое-где проходило довольно беспорядочно: подполковник Нотц,
следивший в качестве наблюдателя за русскими штурмовыми группами, обнаружил
на месте боя большое количество брошенного оружия, пулеметов, огнеметов и
автоматов, принадлежавших нападавшим{404}.
Дивизия получила разрешение вернуться в свой старый район расположения, но
некоторые части, особенно артиллерия, должны были по приказу 9-й армии остаться
на позиции перед плацдармом. А именно этого - раздробления своей армии -
больше всего опасался Буняченко. Он немедленно заявил протест, сославшись
на то, что в приказе Власова речь шла только об одной атаке. Он обратился
к начальнику немецкой группы связи, прося содействия в отмене немецкого приказа
и получении разрешения на безотлагательный поход всей дивизии в Богемию{405}. Пока майор Швеннингер связывался с армейским командованием,
Буняченко самовольно приказал стоявшим на позиции частям, в том числе и артиллерийскому
полку, отступать в район Грос-Мукрова, известив, впрочем, о своем решении
соседние германские части, которые никак не могли понять, что происходит{406}.
Такое неподчинение приказам перед лицом противника потрясло генерала Буссе
и полковника Хольца, тем более что Буняченко под различными предлогами отказывался
лично явиться в штаб-квартиру и объяснить свое поведение. До этого Буссе
еще подумывал о том, чтобы перевести русских на фронт южнее Фюрстенберга
и взамен получить немецкую дивизию для укрепления армейского корпуса С1,
но сейчас он счел за благо избавиться от этой своенравной дивизии еще до
начала советского наступления. В тот же вечер Хольц представил соответствующий
запрос подполковнику де Мезье-ру из оперативного отдела, а начальнику генштаба
ОКХ сообщили по телефону из штаба группы армий, что "в связи с некомпетентностью
дивизии во время сегодняшней атаки и поступившими сведениями о недисциплинированности
дивизии, предлагается разоружить ее и перевести в другой район". После
этого вечером 13 апреля ОКХ отдало приказ об отходе дивизии на юг, в район
Котбуса{407}.
Атака 1-й дивизии РОА на плацдарм "Эрленгоф" была одним из последних
наступлений немецкой армии на всем Восточном фронте. [152] Тут
следует подчеркнуть два важных момента. Во-первых, эта атака готовилась совместно
немцами и русскими и была осуществлена русскими при обеспечении максимально
возможной поддержки немецкой стороны - в тот поздний час войны это был пример
практической реализации немецко-русского братства по оружию. Во-вторых, даже
в последние дни войны солдаты РОА под русским командованием вступали в вооруженную
борьбу против советской системы и воевали мужественно и смело. Это признает
даже советский автор Тишков, который пишет:
власовские части... дрались с упорством, которое придает человеку отчаяние.
Таким образом, в потерях, понесенных Советской Армией в берлинской операции,
есть доля вины и Власова{408}.
Действительно, советские части, оборонявшие плацдарм, понесли большие потери,
но и потери власовцев убитыми и ранеными все источники называют "значительными"{409}¦. Подполковник фон Нотц, проникший на плацдарм с юга,
сообщает, что видел "множество трупов с обеих сторон".
Когда 1-я дивизия РОА в марте 1945 года прибыла на Одерский фронт, Буняченко
был вынужден снять с постов начальника отдела пропаганды штаба дивизии капитана
Нарейкиса и его заместителя старшего лейтенанта Апрельского и назначить начальником
майора Боженко{410}. Основанием для этого решения послужило то, что оба офицера
высказывались против участия в боях на Одере. Но по этому эпизоду нельзя
судить о настроениях, царивших в дивизии, и о боеготовности этого первого
крупного формирования РОА. Подполковник Артемьев позже писал:
На протяжении трех недель, когда дивизия находилась в 12 километрах от
передовой линии фронта, в ходе боя и особенно в период напряженных отношений
с немцами, когда с их стороны можно было ожидать самых жестоких и крайних
контрмер, ни один солдат русской дивизии не перешел на советскую сторону,
хотя для этого имелись все возможности. В тот период каждый скорее погиб
бы, чем перебежал бы к большевикам.*{411}
Что касается "недисциплинированности", о которой вечером 13 апреля
доносили из группы армий начальнику генштаба ОКХ, то [153] под
этим определением подразумевалось нежелание Буняченко, ссылавшегося на статус
союзника, следовать приказам, которые могли бы привести к распаду его войск.
А обвинение в "некомпетентности" тоже отпадает, если вспомнить
о том, что ведь и немецкие войска "после тяжелых, кровопролитных боев" не
достигли успеха, сумев только лишь помешать расширению плацдарма "Эрленгоф".
Кроме того, из-за местных особенностей объекта атаки и слишком тесной в пространственном
отношении исходной позиции у дивизии не было возможности развернуться в полную
силу. В дневнике боевых действий штаба ОКВ под 14 апреля отмечено, что, хотя
атаки " примененных на нашей стороне русских сил" не дали результата,
они показали "готовность этих сил к наступлению"{412}. [154]
|